Кэрол Дж. Адамс
Мы хищники или нет? Стремясь увидеть себя в качестве естественных существ, некоторые утверждают, что люди просто хищники, как некоторые другие животные. Вегетарианство в таком случае видится неестественным, в то время как поедание плоти другими животными становится парадигматическим. Права животных критикуются «за непонимание того, что один вид поддерживает или поддерживается другим и это естественный способ сохранения жизни» (Ahlers 1990, 433). Более глубокие дисаналогии с плотоядными животными остаются нерассмотренными, потому что представление о людях как о хищниках созвучно идее, что мы нуждаемся в поедании мяса. На самом деле, плотоедение свойственно только для около 20 процентов нечеловекоподобных животных. Можем ли мы действительно обобщить этот опыт и утверждать, что точно знаем, что такое «естественный способ», или можем ли мы экстраполировать на роль человека согласно этой парадигме? Некоторые феминистки утверждают, что поедание животных естественно, потому что у нас нет двойных желудков травоядных или плоских зубов и потому что шимпанзе едят мясо и считают его угощением (Kevles 1990). Этот аргумент из анатомии содержит выборочную фильтрацию. На самом деле, все приматы в основном растительноядные. Хотя некоторые шимпанзе были замечены за поеданием мертвой плоти — самое большое, 6 раз в месяц — некоторые никогда не едят мясо. Мертвая плоть составляет менее 4 процентов от диеты шимпанзе; многие едят насекомых, и они не едят молочные продукты (Barnard 1990). Напоминает ли это питание людей?
Шимпанзе, как и большинство плотоядных животных, очевидно, гораздо лучше подходят для ловли животных, чем люди. Мы значительно медленнее, чем они. У них есть длинные выступающие клыки, чтобы разрывать шкуру; все гоминиды потеряли свои длинные выступающие клыки 3,5 миллиона лет назад, вероятно, чтобы позволить более размельчающие действия, совместимые с питанием фруктами, листьями, орехами, ростками и бобовыми. Если нам все-таки удается завладеть добычей, мы не сможем вонзиться в ее кожу. Это правда, что шимпанзе ведут себя так, как будто мясо является угощением. Когда люди жили как собиратели и жиры были редкостью, плоть мертвых животных была хорошим источником калорий. Возможно, аспект мяса как «угощения» связан со способностью распозновать концентрированные источники калорий. Тем не менее, у нас больше нет необходимости в таких концентрированных источниках калорий как животные жиры, так как наша проблема не в нехватке жира, а наборот, в слишком большом его количестве.
Когда утверждается, что поедание животных естественно, предполагается, что мы должны продолжить употребление животных, потому что это то, в чем мы нуждаемся, чтобы выжить, выжить способом, совпадающим с образом жизни свободным от искусственных культурных ограничений, которые лишают нас опыта нашего реального «я». Пример плотоядных животных предоставляет подтверждение тому, что поедание животных естественно. Но откуда мы знаем, что естественно, когда дело доходит до еды, как из-за социального конструирования реальности, так и из-за факта, что наша история указывает на очень противоречивые сообщения о поедании животных? Некоторые делали это, большинство нет, во всяком случае, в значительной степени.
Довод о том, что естественно — то есть, в соотвествии с одним из значений этого слова, не культурно сконструированно, не искусcтвенно, но что возвращает нас к нашим истинным я, — представляется в другом контексте, который всегда вызывает подозрения феминисток. Часто утверждается, что подчинение женщин мужчинам естественно. Это довод пытается отрицать социальную реальность, обращаясь к «ествественному». Довод о «естественном» хищнике также игнорирует социальный конструкт. Так как мы едим трупы совершенно не так, как другие животные — разделанными, не свежеубитыми, не сырыми, вместе с другой пищей — что делает это естественным?
Мясо — это культурный конструкт, созданный, чтобы казаться натуральным и неизбежным. К тому моменту, когда создается аргумент о сходстве с плотоядными животными, индивидуум, создающий подобный аргумент, вероятно, поедает животных с того возраста, когда он_а еще не мог_ла говорить. Рационализация употребления животных, вероятно, была предложена, когда этот индивидуум четрых или пяти лет был приведен в замешательство открытием, что мясо получают из мертвых животных. Вкус мертвой плоти предшествовал рационализации, и предлагал прочную основу для веры в рационализацию, чтобы стать правдой, и бэби-бумеры* сталкнулись с дополнительной проблемой, что, когда они выросли, мясо и молочные продукты были канонизированны как две из четырх базовых групп пищевых продуктов. (Это случилось в 1950х и произошло в результате активного лоббирования молочной и мясной индустрии. На рубеже двух столетий существовало двенадцать базовых пищевых групп.) Таким образом, индивидуумы не только испытывали удовлетворение от вкуса при поедании животных, но и могли поверить в то, что им нескончаемо говорилось с детства — что мертые животные необходимы для выживания человека. Идея, что мясоедение естественно, развивается в этом контексте. Идеология сделала так, что артефакт представляется естественным, предопределенным. Фактически, сама идеология исчезает за фасадом, что это «пищевой» вопрос. Мы взаимодействуем с отдельными животными ежедневно, если мы едим их. Однако, это утверждение и его выводы искажены так, что животное исчезает, и говорится, что мы взаимодействуем с видом пищи, который называется «мясо». В «Сексуальной политика мяса» я называю этот концептуальный процесс, в котором животное исчезает, конструкцией отсутствующего референта. Ради существования мяса, животных делают отсутствующими как нечто цельное. Если животные живые, они не могут быть мясом. Таким образом, мертвое тело заменяет живое животное, и животные становятся отсутствующими референтами. Без животных не было бы мясоедения, хотя они отсутствуют в акте мясоедения, потому что они преобразованы в пищу.
Животных делают несуществующими через язык, который переименовывает мертвые тела перед тем, как потребители примут участие в их поедании. Отсутствующий референт позволяет нам забыть о животном как автономном субъекте. Жаркое на тарелке отделенно от свиньи, которой она или он когда-то были. Отсутствующий референт также дает нам возможность противостоять усилиям сделать животных присутствующими, увековечивая иерархию средств и целей.
Отсутствующий референт является следствием идеологического плена и усиливает его: патриархальная идеология устанавливает культурный комплект человек/животное, создает критерии, которые утверждают видовое отличие как важное при рассмотрении, кто может быть средством, а кто может быть целью, и затем внушает нам веру, что нам необходимо есть животных. Одновременно, конструкция отсутствующего референта сохраняет животных отсутствующими из нашего пoнимания патриархальной идеологи и делает нас устойчивыми к принятию животных как существующих. Это означает, что мы продолжаем объяснять животных с перспективы потребностей и интересов человека: мы видим их как пригодных для использования и потребления. Большая часть феминистcкого дискурса участвует в этой структуре, когда неспособна сделать животных видимыми.
Онтология отражает идеологию. Другими словами, идеология создает то, что оказывается онтологией: если женщины онтологизируются как сексуальные существа (или подходящие для сексуального насилия, как некоторые феминистки утверждают), животные онтологизируются как носители мяса. В отнологизации женщин и животных как объектов, наш язык одновременно игнорирует факт, что кто-то еще действует как субъект/агент/исполнитель насилия. Сара Хоугленд (Sarah Hoagland) демонстрирует, как это работает: «Джон избил Мэри» превращается в «Мэри была избита Джоном», затем в «Мэри была избита», и, наконец, «женщин избили», и, таким образом, в «избитых женщин» (Hoagland 1988, 17-18). Касательно насилия против женщин и создания термина «избитые женщины», Хоугленд отмечает, что «сейчас то, что мужчины делают с женщинами, превращается в то, что является частью женской природы. И мы полностью упускаем рассмотрение Джона.»
Представление о телах животных, как о съедобных, происходит подобным образом и исключает действие людей, которые покупают мертвых животных, чтобы поедать их: «Кто-то убивает животных, так что я могу есть их трупы как мясо» превращается в «животные убиты, чтобы быть съедеными как мясо», затем в «животные это мясо», и, наконец, «мясной скот» и, таким образом, «мясо».
То, что мы делаем с животными, превращается в то, что является частью природы животных, и мы полностью упускаем рассмотрение нашей роли.
Цитированная литература:
Ahlers, Julia. Thinking like a mountain: Toward a sensible land ethic. Christian Century (April 25): 433-34.
Barnard, Neal. 1990. The evolution of the human diet. In The power of your plate. Summertown, TN: Book Publishing Co.
Hoagland, Sarah Lucia. 1988. Lesbian ethics: Toward new values. Palo Alto, CA: Institute for Lesbian Studies.
Kevles, Bettyann. 1990. Meat, morality and masculinity. The Women’s Review of Books (May): 11-12.
* люди, родившиеся в период демографического взрыва (особенно в период с 1946 по 1964 гг. в США или Канаде)